нам. Мы дичились, жались друг к другу, и в то же время все это нам было страшно любопытно, интересно и ново. Мы то и дело прыскали и бросались бежать от очень уж приставучих. Один долго скакал за нами на своих костылях, что-то кричал нам вдогонку, смеялся, даже свистнул по-разбойничьи. А мы неслись ст него, хохоча и оглядываясь, чувствуя какую-то жутковатую сладость.

Мы раскраснелись, нам было весело, и совсем забылось про усталость.

— Пошли на вокзал, поезда посмотрим, — предложила не то Надя, не то Валя.

На перроне было много народу.

Я заметила старика, который сидел на чурбачке и медленно сворачивал самокрутку. Так медленно, что, казалось, до вечера не свернет ее. Сначала оторвал клочок от газеты, потом полез в карман за кисетом, развязал его, негнущимися темными пальцами захватил щепотку махорки и стал медленно сыпать ее на газету.

Возле большого бидона стояла колхозница с тремя-четырьмя кружками на пальцах. Я думала, что она принесла сюда продавать молоко. Как оказалось потом, она подходила к окнам и подавала тем, кто хотел пить, воду. Она подавала воду и при этом каждого о чем-то спрашивала.

Прохаживались молча и степенно станционные девушки. Нарядные, с цветными косыночками на плечах.

Были тут и мальчишки с мисками соленых грибов, отварной картошкой.

Дежурная по вокзалу, женщина в красной фуражке, с флажками в руках, то и дело поглядывала на вокзальные часы.

…Осторожно подкатил санитарный поезд. И сразу на перроне все пришло в движение. Колхозница подняла за дужку бидон. Девушки заговорили, засмеялись, стали оправлять волосы, косынки. Мальчишки выстроились по перрону со своими мисками и кастрюльками.

Из вагона, что оказался против нас, выскочила женщина в военной форме. Она быстро подбежала к дежурной, что-то спросила, — потом снова вернулась в вагон. И вот уже из вагона выносят носилки. На носилках накрытое простыней тело. Женщина несет носилки спереди. Сзади, придерживая носилки за одну ручку, девушка, почти подросток. Вторую ручку носилок держит солдат с рукой на перевязи. По его загорелому до черноты лицу бегут слезы. Он не может отереть их — нечем, пытается смахнуть их, морща лицо и встряхивая головой.

Траурная троица свернула за угол вокзала.

Когда они вернулись, женщина со свернутыми в трубку носилками подошла к старому колхознику, который уже скрутил свою самокрутку и кресалом старательно высекал искру на трут. Женщина вынула из карманчика гимнастерки папиросу и стояла, ждала огонька.

Видимо почувствовав мой взгляд, она, прикуривая, взглянула в мою сторону. Отвернулась. Но снова взглянула на меня, в глазах ее мелькнуло удивление.

— Ляля? — назвала она меня моим детским именем.

— Да, — сказала я, не узнавая женщину.

— Не узнаешь меня? Я Мила. Мы вместе из Боромли ехали. Неужели не узнаешь?

Да, это в самом деле была Мила. Но до чего же она изменилась! Эта уверенная в себе, симпатичная женщина и есть та квелая Мила?!

— Почему ты здесь? А где мама?

Я не успевала отвечать на ее вопросы.

И тут ее позвали из вагона — военный со шпалами на петлицах.

— Иду, — откликнулась Мила. — Сейчас вернусь, — сказала она мне, — подожди.

Но не успела она войти в вагон, как поезд тронулся дальше на восток. Мила высунулась из окна:

— Передай маме спасибо. За все спасибо. И скажи…

Больше я ничего не могла расслышать: поезд быстро набирал ход. Раненые не могли ждать, а в госпиталях Свечи, видимо, не было мест.

Родственница бросила нам на пол тулуп, цветастую подушку, и мы с Валей улеглись спать.

Под утро я проснулась от звука чего-то падающего. Я приоткрыла глаза и тут же села от испуга: из комнаты в окно вылезал наружу мужчина. Большой, широкий, как он только протиснулся в окно! Наверное, потому и скинул горшок с цветком.

— Тетя Таня, тетя Таня! — с испугом позвала я.

Она с кровати негромко откликнулась:

— Че вопишь-то? Режут тебя?

— Так лез же кто-то сейчас. В окно.

— Со сна ты или как? Можа, больная?

— Да вон горшок на полу, — старалась убедить ее я.

— Так что — горшок, — зашипела тетка, — ну упал, ну кошка, может, сронила. Пусти их как людей, а они и спать не дадут.

Она повернулась к стене и тут же захрапела.

Мне стало стыдно, что я понапрасну разбудила хозяйку. Если бы правда кто забрался, разве лежала бы она так спокойно?

Когда мы шли обратно, я заметила, что Валя вроде бы дуется на меня: отвечает неохотно, сама со мной ни о чем не разговаривает. Сначала я думала, что просто она не выспалась, не в настроении, потом, так как с Надей она разговаривала совсем иначе, я подумала, что, возможно, хозяйка на меня нажаловалась, что я ни свет ни заря разбудила ее.

Я не люблю неопределенности и сама спросила:

— Тетя Таня нажаловалась?

— Чего ей жаловаться, — угрюмо, не глядя на меня, сказала Валя. — Ты жаловалась.

— Я? На кого?

— Че ты ей сказала, будто я все из узелка съела, а вам ничего не дала? Так ли было?

«Какой узелок? Когда я говорила?» Грудь враз наполнилась чем-то горячим, и этому горячему, все прибывавшему, некуда было деться, не было выхода. Я чувствовала, что оно вот-вот переполнит и разорвет грудь. Становилось все больнее и больнее…

— Да ты что, ты что? — перепугалась Надя. И Валя тоже таращилась на меня перепуганными глазами.

Боль стала проходить, я могла уже дышать. Но боль душевная осталась надолго. Это было, кажется, первое мое столкновение с клеветой, во всяком случае с такой откровенной и злобной. К счастью, Валя поверила мне, сказала:

— Вообще-то эта тетка такая, что угодно может наплести.

Я никак не могла взять в толк, зачем понадобилось тетке ссорить меня с Валей. Могла ли я тогда догадаться, что она обезвреживала меня на случай, если я вздумаю рассказывать ночное происшествие…

Наивна я была непроходимо, очень уж береженная мамой от всех тайн жизни. И когда Надя при переходе через сырую канавку сорвала какой-то цветок свечечкой с ландышеподобными листьями и сказала: «Вот цветок для мужчин. Чтоб любил крепче», — я удивилась:

— Почему для мужчин? Раз «чтоб любил», значит и для женщин.

Но Надя упрямилась:

— Нет, это только для мужчин.

Я пристала к ней, чтобы она объяснила, в чем тут дело, какая разница. Но Надя не хотела объяснять, а Валя, отворачивая лицо, посмеивалась. Я поняла, что в этом есть что-то стыдное, и отстала от подруг.

Да, я больше их читала, любила стихи и музыку, ту, которую они даже не слышали, зато они знали